Национальной принадлежности своих героев артисты Нижнебаварского театра отдают должное. В монологи и реплики вставляют русские словечки — как правило, с забавным коверканьем. Без акцента говорит только Элла Шульц (Ella Schulz): чувствуется, что русский для нее родной язык. Аня в ее исполнении произносит предфинальный монолог наполовину по-русски, оплакивая вместе с матерью, Раневской, судьбу вишневого сада. Русские фразы вперемежку с немецкими звучат понятно и трогательно до слез.

Загулявший Симеонов-Пищик (Штефан Зи, Stefan Sieh) задает собственную линию «ля рюсс» и пытается, приплясывая, спеть «Москау, Москау» из репертуара группы Dschinghis Khan. Хоть и по-немецки, но ни одного слова он выговорить не может: пьян.

Раневская со своей свитой, оставив Париж, налетает на родное имение под песню группы «Ленинград» — еще одна форма неискоренимого «давай-давай» в обозначении России.

Этим клюквенные вставки и исчерпываются. Прочие фарсовые приемы (спектакль ими изобилует) — космополитической природы. Любому ясно, над чем хохочут, рыдают, прокисают и воскресают герои пьесы.

Над чем хохочут и рыдают?

Постановщик спектакля Андре Бюкер (André Bücker) напоминает о том, что в подзаголовке своего произведения Чехов написал: «Комедия». Режиссер обходит стороной штампы «разговорной драмы», в которые зачастую рядят Чехова на сцене. Словесные извержения персонажей контрастно подбиты выходками без слов — вполне чеховскими нелепостями и несоответствиями.

Например, пробивной Лопахин в блистательной интерпретации Давида Моорбаха (David Moorbach) внешне являет тип прожектера с глазами больного пса. Его аргументы не то что не слышат — его просто не слушают. Он мечется с трехметровым изжеванным рулоном проекта перестройки сада, пихает его между ног, чтобы высвободить руки для их отчаянного заламывания. Что и приведет, собственно, к вырубке.

Провидец и бедный студент Петя Трофимов в исполнении Йохена Декера (Jochen Decker) рассуждает о будущем, о судьбах мира, а сам ходит в штанах, перешитых (надо полагать, по бедности) из рубахи. И когда Раневская упрекает его, что он нелеп, она не столь уж несправедлива.

Петиным штанам-рубахе, как и вообще нижней части туалета действующих лиц в спектакле уделено особое внимание.

Дуняша носится по имению в панталонах «навыпуск», подоткнув по жаре подол сарафана (при том, что половина персонажей кутаются в меха — надо полагать, контрасты российской погоды). Аня щеголяет в лосинах. И Любовь Андреевна Раневская, представьте, тоже! У Гаева, наоборот, широченные бесформенные штаны — которые постоянно сваливаются.

Штаны и шкаф

С Гаевым понятно: Олаф Шюрман (Olaf Schürmann) со своим героем тщетно пытается замереть в благородной позе. Он втягивает живот, а штаны — р-раз! В этакой манере сыграно и его обращение к глубокоуважаемому шкафу.

О, этот шкаф! Он едва ли не главный элемент действия. Занимая всю сцену, он, поворачиваясь, меняет ракурсы и перераспределяет мизансцены. Он то раскрывается, выпуская героев в сад, то запирается, отрезая их от внешнего мира. Когда кипят особо бурные страсти, от шкафа отлетают куски, а величавый Фирс приколачивает их обратно. И в самом конце, когда утомленный собственным брюзжанием Фирс (Йоахим Фольрат — Joachim Vollrath) осознает, что его забыли в заколоченном доме, этот самый разнесчастный шкаф…

Стоп! Спойлера не будет. Если кто-то захочет посмотреть спектакль — пусть подскочит от неожиданности, вместе со всем зрительным залом.

Мораль сей басни

Самое приятное, что создатели спектакля обошлись без морали. И это тоже по-чеховски. Чехов, если читать его без предисловий и идеологизированных комментариев, сострадает, но не морализирует. История рассказана — ставь точку. Пестрый дворянский табор под водительством Раневской нахлынул и схлынул — прощай, погибший сад!

В истории нет программы действий. И нет борьбы с противниками действий. Здесь схвачен неотвратимый жизненный излом и показаны люди, по чьим душам пролегает излом. И зрители, тоже жившие в переломные эпохи, понимают, что к чему. Здесь нет правых и виноватых, передовых и отсталых — все смяты в единый ком.

Принципиален образ Раневской, созданный Паулой-Марией Киршнер (Paula-Maria Kirschner). Она характерная актриса, играет роли ведьм (например, в «Гензель и Гретель»), Снежной королевы, крикливых деревенских дамочек («Мадам фермерша»). Но в рисунке роли Раневской доминирует сдержанность. Главная героиня «Вишневого сада» все время как бы на заднем плане и не мешает прочим персонажам «самовыражаться».

---

---

У каждого из них свой выход, как на арене цирка. То клоунский, то акробатический, то музыкальный («Москау, Москау»). Гувернантка Шарлотта Ивановна (Антония Райдель — Antonia Reidel) впрямую исполняет цирковые трюки, но тоже нелепо, даром что из семьи циркачей.

Раневская не подыгрывает ни одному, но она неотделима от них. А в каждом персонаже воплощена толика ее внутренних колебаний. Да и что есть разыгравшаяся перед ней свистопляска, как ни тени ее душевной смуты, искаженные до комического абсурда?

Ни одна из заигранных плоскостей в трактовке роли Раневской не взята здесь за основу. Она не дура, но и не исключительная умница. Не героиня и не предательница. Не очумевшая барыня и не образец аристократической утонченности. Не рухнувший символ былого и не духовный оплот в неведомых исканиях будущего.

Она слабая заблудившаяся женщина, осознавшая, что ее век кончился раньше ее молодости (второй, конечно, отнюдь не первой), но жить надо как-то и дальше. Как, где, с кем? Это еще предстоит решить. Но спектакль уже кончился, оставив у зрителей задуманное режиссером чувство недосказанности.

Читайте также:

• «Остановись, мгновенье, ты неясно!» Фауст, Берлин, Volksbühne, 2017
• В Берлине ставят «Бориса Годунова»
• Как немцам немцев показали. Спектакль «Три товарища» в Берлине

---